filita | Новый рассказ

Привет.
Выкладываю относительно новый рассказ. Он мне когда-то приснился и запомнился новизной и необычностью ощущений. Букв - на 12 стр. в word'е.
Надеюсь, понравится.
Названия пока нет).

C Ильей и Павлом мы были дружны еще с тех времен, когда вместе ходили в реальное училище. Отец Ильи, покойный Николай Алексеевич, любил сравнивать нас с тремя мушкетерами. Мы, пожалуй, и правда походили на них: утонченный красавчик Илья, уже в ту пору волновавший сердца юных барышень, силач Поль, круглолицый и полноватый, и я – прозвище Атос мне льстило донельзя, потому что из четверки мушкетеров этот мне нравился больше всех. Полю, правда, он тоже нравился, но не могли же мы оба быть Атосами.
Итак, мы были дружны, можно даже сказать, неразлучны, разделяя как проказы, так и занятия. Вместе решили поступать в Морской кадетский корпус, стали кадетами, позже – гардемаринами. У всех троих любимым предметом было фехтование, хотя и с прочей наукой мы справлялись легко.
Мы были молоды, относительно богаты, романтично настроены и полны планов и надежд. Собирались служить обязательно на одном корабле, стать обязательно капитанами... Сейчас так странно вспоминать об этом. Дело даже не в самих мечтах. Странно то, что тогда я умел мечтать.

Тот день начинался скверно. Я проснулся в дурном расположении духа, первый урок – навигация – ничуть не улучшил настроения. Мне было невыносимо скучно. Неожиданно появилось ощущение, что я нахожусь совсем не там, где нужно было бы, и занимаюсь вовсе не тем, для чего подхожу. Я вертелся на скамье, зевал и с нетерпением ждал возможности выйти во двор и пофехтовать, надеясь, что азарт игрушечного боя развеет мою тоску. Однако меня ждало разочарование.
Поль явно был не в форме. Не прошло и пары минут, как я выбил у него шпагу. Он чуть пожал плечами – мол, что получилось, то получилось, – и отошел в сторону, освобождая место для Ильи.
Вообще наш Арамис считался хорошим фехтовальщиком. Лучше, чем Поль, и обычно лучше, чем я. Но тут что-то пошло не так – я очень скоро вогнал его в глухую защиту. Это было... скучно. Внутри меня росло раздражение, некоторая обида на друзей, на этот день, бывший таким серым и бесполезным, на эту жизнь, которая перестала не то что радовать – вообще вызывать какие-либо эмоции. Мне пришло в голову разозлить Илью, чтобы заставить драться в полную силу.
Сначала я срезал пуговицу с его рубашки. Он на мгновение опустал глаза, словно желая проследить, куда она упадет, и за это мгновение я аккуратно чиркнул шпагой у его уха – просто чтобы он почувствовал дуновение ветра от клинка и услышал этот неприятный звук близкой стали.
Кажется, подействовало. По крайней мере, стало интереснее. Я продолжил срезать пуговицы, через одну. Третья, пятая. Теперь вторая, чертвертая, шестая...
Ага, вот теперь он точно разозлился. Но я уже вошел во вкус — а он, наоборот, устал. Есть люди, которые в момент опасности собираются в кулак и идут к победе напролом. Есть такие, которые впадают в панику и прячут голову в песок. К сожалению, Илья относился к этим последним. Ему, однако, удалось задеть мою щеку очередным безумным выпадом, и мне это не понравилось. Я шагнул ему навстречу, инстинктивно понимая, что он не ударит сейчас, как бы я не раскрылся. Взмахнул шпагой перед самым его носом, Илья шатнулся назад — и упал. То ли запнулся обо что-то, то ли дрожь в коленках подвела. Я наклонился и самым кончиком клинка распорол ему штанину на левой ноге, от колена донизу.
Илья лежал, приподнявшись на локтях, и смотрел на меня странными, остановившимися глазами. Я, подумав, протянул ему руку. Это мгновенно привело его в чувство — он судорожно втянул воздух и встал. Развернулся и зашагал прочь. Разрезанная штанина смешно хлопала на ходу. Илья шел ссутулившись, как старик, и у меня вдруг холод пробежал по спине. Я бы отрезал уши любому, кто посмел бы так унизить его.
— Что на тебя нашло? — услышал я ошарашенный голос Поля. — Что за глупые шутки ты себе позволяешь?
— Я просто фехтую лучше, — попытался оправдаться я, поворачиваясь к нему.
— У вас же были боевые шпаги!
— Ну и что? Мы солдаты, разве не так? На войне все дерутся боевыми шпагами, а не спортивными рапирами.
— Это на войне. И не с друзьями. Арамис бы легко победил, он просто опасался тебя ранить.
— Отговорки.
Поль посмотрел на меня пристально, словно пытаясь что-то понять.
— Не моя вина, что он так обиделся, — огрызнулся я. — Проигрывать, черт побери, тоже надо уметь. Я бы на его месте не расклеился, как кисейная барышня.
— Только зря теряю время, — Поль взялся за раструб перчатки, но передумал и не стал ее снимать. Вместо этого он от души двинул меня в скулу. Я шатнулся, но равновесие удержал.
— И... как это понимать?\
— Это уж сам решай... Атос.
Последнее слово прозвучало почти как плевок, чтолько в нем было презрения.
— Дуэль? — уточнил я. — Ты что, стреляться со мной хочешь? Или просто так, хлестаться будем?
Среди кадетов и гардемаринов иногда происходили «поединки чести». Почти настоящие дуэли, с секундантами и протоколом (и карцером, если поймают), но не на шпагах или пистолетах, а на плетях или просто на кулаках. Занятие для романтично настроенных юнцов. Глупо. Впрочем, глупее было бы убить друг друга из-за каких-то пуговиц.
— Решай сам. Выбор оружия за тобой, — отчеканил Поль и быстро зашагал за Ильей.
Я направился в сторону, противоположную той, куда ушли мои бывшие друзья. В голове возникали возможные версии развития событий. Версия первая: я отказываюсь от поединка. Это повлечет такой позор, что придется уйти из корпуса. А то и покинуть Петербург. Невелика потеря, быть может, мне и самому тут не очень-то нравилось, но что потом? Я учился на последнем курсе. Начинать все с начала, только из-за неженки и задиры, мне не хотелось.
Версия вторая. Согласиться. Подраться с Полем, потом, возможно, с Ильей. Выбор оружия, слава Богу, за мной. Драться с Полем на кулаках я, конечно, не буду. Да и плети – так, плебейство какое-то. От одной мысли о следах на коже меня передернуло. Итак, шпаги...
Напоминает сюжет «Трех мушкетеров». Только у господина Дюма с дуэли дружба начиналась, а тут, похоже, закончится.
Не могу сказать, чтобы я об этом сильно сожалел. Скорее, я не понимал, в чем дело. Отчего в тот день мне разом стали так безразличны давние друзья, отчего возникло это чувство неправильности...

Сейчас перечел эти страницы и даже слегка удивился. «Тот день», о котором я пишу, был всего лишь позавчера.

— Андрей Анатольевич, — стоящий на пороге сторож выглядел слегка испуганным. — Там вас спрашивает какой-то господин. Говорит — ваш отец...
— Это ошибка или обман, — безразлично откликнулся я. — Мой отец умер, когда я был младенцем.
— Он сказал, мол, вы так и скажете... Только, сказал, это, мол... не так.
Похоже, сторож постеснялся точно передать слова неизвестного посетителя.
— Он сказал — это ложь? — уточнил я.
Сторож потупился. Я хмыкнул.

Анатолий Маркович был врачом. Неплохим врачом, впоследствии я встречался с неким господином, князем, которого Анатолий Маркович буквально вытащил с того света, вылечив от жесточайшей лихорадки. Благодарный пациент время от времени приглашал своего спасителя в гости, обыкновенно с супругой, Марфой Дмитриевной. За ними посылали карету, довольно раскошную. Бабушка полагала, что именно карета и сыграла роковую роль в судьбе дочери и ее мужа. По всей видимости, какие-то разбойники, промышлявшие в тех местах, соблазнились на богатый экипаж. Почтенный доктор так и не приехал к князю на именины; его нашли на опушке леса с проломленным черепом, подле злополучной кареты. Рядом лежал убитый кучер. Марфа Дмитриевна исчезла, и, хотя искали ее весьма тщательно, найти не удалось, ни живую, ни мертвую. Она объявилась сама, спустя два дня, как раз поспев к похоронам Анатолия Марковича. Просто вернулась домой, бледная и измученная, и молчала в ответ на все расспросы, а потом ее оставили в покое, решив, что и так все понятно. Я родился спустя восемь месяцев, предоставив своим родным гадать, был я зачат покойным доктором или же лесным душегубом.
Если у Марфы Дмитриевны и были на этот счет догадки, она их держала при себе. Я совершенно ее не помню, мне не было и года, когда она исчезла вновь – ушла вроде как на прогулку, да так и не вернулась. В детстве и юности я пытался расспрашивать о ней бабушку и прислугу. Из того, что мне неохотно рассказали, следовало, что мать была со мной довольно холодна, редко брала на руки и наотрез отказалась кормить грудью. По моему мнению, это подтверждает то, что отцом моим был-таки разбойник.
Итак, я являлся тем, что во Франции называют звучным словом bastard, в России – байстрюк, а то и вовсе – ублюдок. Формально для всех я был Андреем Анатольевичем, и в глубине души мне нравилось порой думать, что во мне течет кровь авантюриста – но мне и в голову не приходило, что однажды я могу встретиться с человеком, давшим мне жизнь. Век лесных разбойников краток, и мой предполагаемый отец, как я считал, давно сгинул.

Оказывается, это было не так. Я задумчиво разглядывал сторожа, который мялся на пороге, раздираемый не сколько любопытством, сколько видимым беспокойством. Апатия, владевшая мной с утра, и тут не желала уступать, поэтому я не испытывал желания встретиться с ожидавшим меня человеком, во всяком случае, я не собирался тут же мчаться к нему, сломя голову, для мести ли или для сыновьих объятий.
– Передай ему, что во лжи меня обвинять опасно, – произнес я наконец. – Поэтому, если он не уберется через две минуты, я ему уши отрежу.
– Он велел, ежели не захотите с ним встречаться, передать вам вот это письмо.
Я развернул листок, протянутый мне сторожем. Там была одна строчка: «У тебя две минуты срока, чтобы узнать, кто я, и, что важнее – кто ты».
– И я... это... не буду ему говорить насчет ушей-то, – сообщил мне сторож. – Он, по всему видать, человек благородный, как и вы, а такие вещи промеж благородными принято в лицо говорить, вы уж меня извиняйте.
– Извиняю, – угрюмо откликнулся я, поднимаясь. – Где он ждет-то?
– Да тут, в сквере неподалеку, – с видимым облегчением ответил сторож. – Я провожу.
Спускаясь вслед за своим провожатым, я обдумывал, что скажу предполагаемому насильнику и убийце (апатия наконец прошла, за что я был ему почти благодарен). Если это действительно человек не низкого происхождения, можно вызвать его на дуэль, это будет лучше, чем передать властям. Однако какова наглость, заявиться ко мне и назваться моим отцом!
С другой стороны, если это действительно мой отец, пусть и только по крови, правильно ли мне желать самому расправиться с ним?
С третьей – прошло немало лет, вряд ли мне удастся собрать доказательства его вины, у меня есть только его слова... Погодите, да стоит ли верить его словам, возможно, это просто какой-то проходимец, узнавший историю моей семьи, положим, от слуг, и теперь желающий воспользоваться этим... но для чего?..
С первого взгляда я был вынужден с неохотой признать, что, кем бы ни был визитер, про отцовство он не солгал. Лицо человека, вставшего мне навстречу со скамьи, было похоже на мое собственное настолько, что сомнений не оставалось. Пожалуй, сходство между нами было даже бОльшим, чем это бывает обычно между отцом и сыном. Передо мной словно стоял я сам, разве что на два десятка лет старше. Впрочем, приглядевшись внимательнее, я заметил все-таки некоторые отличия: в лице моего родителя была некоторая неправильность, едва уловимая глазу, не то чтобы некрасивость, а некоторая скорее странность... Но сейчас это не имело значения; я приблизился и отослал сторожа – и сказанные мной ему слова были единственными, в которых я в тот момент был уверен.
Когда сторож ушел, повисло молчание. Я ожидал, что он заговорит первым, в конце концов, это он пришел ко мне, я не навязывался. Однако отец (до чего же мне непривычно было это слово!) не спешил. Он разглядывал меня, чуть склонив голову набок, как коллекционер рассматривает любопытную, но не слишком редкую монету. На лице его отражалось удовлетворение, будто он получил, чего хотел, и на данное время ему больше ничего нужно не было.
Я выжидал, так как, чем дальше, тем меньше мне хотелось начинать разговор самому. Ситуация получалась такова, что если я начну – то словно проиграю некий поединок. Возможно, не последний, но все равно крайне важный.
А он молчал. Молчал и смотрел, и мне начало казаться, что, если я так ничего и не скажу, он вот так насмотрится, а затем повернется и уйдет. Я уже жалел, что не заговорил сразу, чего бы мне стоило просто поздороваться и поинтересоваться, какого дьявола ему нужно? А теперь, спустя пять, а то и десять минут – я не знал точно, сколько времени прошло, но, кажется, немало – я выглядел просто глупо и любые произнесенные мной слова также будут звучать глупо.
– Мне сообщили, что вы хотели поговорить со мной, – наконец не выдержал я, и мгновенно рассердился на себя за это, и еще за то, как сипло и неестественно прозвучал мой голос. – Поговорить, а не поглазеть на меня, как на мартышку в зверинце. Итак, говорите, из уважения к вашему возрасту я выслушаю, – мне удалось себя распалить, и теперь слова потекли гладко и почти без участия мозга, – Когда же вы скажете, что желали, то скажу я. Кстати, здесь неподалеку есть отличный заброшенный парк, там, у оврага, нам будет удобно поговорить на том единственном языке, который соответствует нашему случаю.
При этих словах я многозначительно положил руку на эфес шпаги, которую захватил перед выходом из корпуса.
– Как забавно, – уголки губ моего отца дрогули в явной усмешке, – А я вот знаю, что здесь неподалеку есть отличная харчевня, в которой я завтракал сегодня утром и остался весьма доволен их поваром. Там нам будет удобно поговорить на том языке, который, как я абсолютно уверен, в нашем случае уместен. Надеюсь, из уважения к моему возрасту вы не откажете отобедать со мной?
– Мне бы не хотелось обедать с человеком, которого я собираюсь убить.
– Что же, тогда вы можете не есть. Я бы, напротив, отобедал – полагаю, простительное желание для того, кого собираются убить, – с этими словами он повернулся и пошел, а я, чуть поколебавшись, пошел следом.
Я не сомневался, что, не сделая й этого, он так бы и отправился в свою харчевню, а я бы постоял, как дурак, а потом, как наиполнейший дурак, был бы вынужден бежать вдогонку.
Он был непрост, мой отец. В том, как он говорил, чувствовался человек властный, привыкший вынуждать к повиновению. Кроме того, я видел в нем человека умного, рассчетливого и неробкого. Теперь я не сомневался, что в шайке разбойников он был главарем... И я не мог отделаться от мысли, что, хотя он крайне мне неприятен, я начинаю его уважать и испытывать к нему нечто вроде симпатии, и наше родство мне даже несколько льстит.

В харчевне было почти пусто. Отец выбрал столик в самом дальнем от входа углу, заказал говядины с овощами и бутылку хорошего французского вина. Между нами снова повисло молчание, во время которого мы вновь принялись рассматривать друг друга одинаково бестактно и неприкрыто.
Пожалуй, если бы я не знал, что ему около сорока, я бы дал ему чуть больше тридцати лет. Он был в отличной форме, в волосах только чуть наметилась седина. Одет предполагаемый атаман был как респектабельный человек, и походил на дворянина. Я начал вспоминать, что мне было известно о смерти Анатолия Марковича и исчезновении моей матери. Говорили, что это дело рук разбойников, говорили уверенно, как о единственной версии... Что, если это было не так?
Давайте предположим вот что. Некий дворянин, проезжая по своим делам, увидел перевернутую карету, два тела и женщину, которую злодеи тащили в лес. Он пришел ей на помощь, спас... Отвез к себе. В замок или что там полагается в таких случаях. Романтическая обстановка, она взволнована, она перед ним в долгу... Да, но почему тогда она не осталась с ним? Погодите, а может быть – осталась? И именно к нему вернулась через полтора года?..
Принесли говядину с овощами. Отец придвинул к себе тарелку, повязал салфетку и принялся поглощать еду с большим аппетитом.
– Вы собирались поговорить, – напомнил я.
– А вы собирались меня убить, – он налил вина в бокал и посмотрел на меня сквозь красную жидкость. – Позвольте спросить, а за что?
Я решил пока отложить свою версию насчет истории о романтическом спасении и придерживаться первоначальной.
– Я считаю, что вы убили моего отца... Человека, которого я считал своим отцом. Мужа моей матери. И, возможно, были причиной ее гибели.
– Однако. Вы готовы убить меня, своего родного отца, ради чужого человека, который умер до вашего рождения, и женщины, которую не помните и которая, как вы считаете, тоже умерла... Какая поразительная любовь к покойникам!
Он осушил бокал и рассмеялся. Я сузил глаза.
– Я не позволю вам насмехаться надо мной. Вы желали поговорить – говорите. Я не сомневаюсь, что вы действительно мой отец, но я прекрасно жил без вас все эти годы. Вы не боитесь смерти, а я не жажду вашей крови, признаю, но, если вы сию же минуту не скажете, зачем искали встречи со мной, я...
– Отрежете мне уши? – перебил он.
Нет, по манерам он был сущий разбойник!
– Нет, – по возможности холодно ответил я. – Я встану и уйду.
Он молчал. Я поднялся и развернулся к выходу.
– Я не отвечу на твой вопрос, – услышал я его голос, теперь совершенно серьезный. – Во всяком случае, сию же минуту. Мне надо многое тебе показать и рассказать, но не здесь и не сейчас. Пока же, чтобы доказать тебе, что ты не зря потратил время – а также поощрить тебя отправиться со мной в мое поместье, куда я намерен тебя пригласить, – я скажу только одно. Твоя мать жива.
– Она у вас? – обернулся я.
– Нет. Но я знаю, где она находится, и могу тебе ее показать. Как по-твоему, стоит дело твоего внимания?
Я неохотно кивнул. Потом спросил:
– Она в безопасности?
– В полной. Честно говоря, меня она интересует мало, да и тебя наверняка тоже. Но ты ведь не можешь сейчас гордо уйти, так и не узнав о ее судьбе, верно?
– Ладно. Я останусь. И даже поеду с вами в ваше поместье. Но прежде мне хотелось бы знать – были вы причастны к смерти Анатолия Марковича, мужа моей матери?
– Да, – просто ответил он. И у меня мигом нарисовалась еще одна версия: коварная женщина и опасный авантюрист подстраивают ловушку, в которую попадает несчастный доктор.
– Она пошла с вами по своей воле? – севшим голосом уточнил я.
– Нет, – он поднялся и вытер губы салфеткой. – Эй, человек, дайте мне счет. Ты готов выехать немедленно, сын мой?

Я не стал отпрашиваться в корпусе, хотя, возможно, меня бы и отпустили. Юноша, спешащий на помощь давно пропавшей матери – звучит благородно. Однако не слишком правдоподобно. Да и не хотелось рассказывать никому историю нашей семьи. Не то чтобы я считал ее позорной, просто это – мое личное дело... Личное дело нас троих.
– Какие вопросы ты хотел бы задать? На часть из них я могу ответить уже сейчас.
– Почему вы не искали меня раньше? И отчего захотели найти сейчас? Зачем я понадобился вам? Что именно произошло между вами и моей матерью, и к вам ли она вернулась, когда ушла из родительского дома?
– Раньше... Сперва ты был младенцем, потом – непоседливым мальчишкой, потом – чувствительным подростком. Я не имел никакого желания возиться ни с тем, ни с другим, ни с третьим.
– Значит, вам все равно, как я к вам отношусь?
– Абсолютно. Все равно это ненадолго. Скоро ты будешь относиться ко мне совершенно по-другому.
– Неужели?
– Я в этом уверен. Что касается вопросов о матери – я отвечу тебе примерно... – он посмотрел на часы, – через двадцать восемь часов. Тогда же и покажу ее.
– Она приедет к вам в поместье? Или мы сами поедем к ней?
– Не думаю, чтобы то или другое было бы ей приятно. Ты увидишь ее издали, а там, если захочешь, сможешь навестить. Только не ожидай, что она тебе обрадуется.
– Она ненавидит меня за то, что я ваш сын?
– Да, – он слегка улыбнулся. – А также за то, что ты похож на меня. Являешься почти точной моей копией.
– Она не может этого знать. Мы же с ней никогда не встречались. Или она тайно наблюдала за мной?
– Нет. Но она это предполагает, и не без оснований. Тебя расстраивает ее нелюбовь?
Я подумал. С одной стороны, я никогда не ощущал тоски по поводу отсутствия матери и ее любви – полагаю, дело было в том, что в моей жизни этого никогда не было, и я не вполне знал, чего лишен. С другой стороны, было бы куда логичнее, если бы она меня любила. Я ведь дитя не только моего отца, но и ее... С третьей стороны, я-то ее не любил.
Я покачал головой. Отец кивнул.
Как мне кажется, мы были весьма похожи не только внешне. Нас роднил некий цинизм.
– Каковы ваши дальнейшие планы относительно меня?
Вопрос был не слишком-то логичный. Он вполне мог сказать, что это зависит от меня (и был бы прав). Однако он, не раздумывая, ответил:
– Ты останешься жить в моем замке. Станешь частью моей семьи. Моим наследником.
Я даже несколько оторопел. И решил пока уточнить:
– У вас есть семья?
– Множество побочных братьев. И, кстати, десять побочных сыновей.
– Мои братья? – очень глупо уточнил я.
– Естественно.
– А я что, старший?
– Лучший, – он знакомо усмехнулся.

Что означало этот «лучший», я понял, едва открылась дверь замка.
Открыл нам горбун. Невысокий, кряжистый, согнутый чуть ли не вдвое. Руки у него были длинные, как у обезьяны, а ноги кривые. Зато лицо... Лицо у него было точной копией того, что я наблюдал в зеркале. И видеть собственное лицо на этом безобразном теле было до того странно и жутко, что я совершенно оторопел и застыл, глядя на горбуна сверху вниз.
– Здравствуй, – прохрипел он весьма любезным тоном. – Здравствуй, мой брат и господин.
– Добрый день, – ответил я, охваченный одновременно омерзением и жалостью. – Меня зовут Андрей. А как зовут тебя?
Я старался говорить как можно более дружелюбно. Очевидно, моему брату (не многовато ли у меня родственников развелось в последнее время?) сильно не повезло. Не думаю, чтобы мы могли подружиться, но я был намерен хотя бы приложить все усилия к тому, чтобы скрыть свое отвращение.
Глаза горбуна метнулись с моего лица на лицо моего отца, словно прося совета.
– Я не знал, что у меня есть брат, – через силу продолжал я. – К тому же мы, похоже, почти ровесники... Так как тебя зовут?
– Мне не нужно имя, – ответил горбун. – Потому у меня его нет.
– Но так не бывает, – возразил я, уже понимая, что, похоже, вблизи моего отца бывает все, что угодно. – Как-то же тебя называют?
– Нет.
– А если нужно, например, позвать?
– Зовут. И все, – он улыбнулся. – Если хочешь, я буду пока называть тебя Андреем.
– На том и порешим, – отец чуть подтолкнул меня вперед. – Пошли, у тебя будет время познакомиться со всеми.
Пока мы шли по коридору, где-то впереди мелькнул еще чей-то изломанный силуэт. Мне вспомнилось, что когда-то я читал о том, что потомки кровосмесительных браков могут быть уродами. Быть может, именно в этом здесь дело?
– Я распорядился насчет обеда.
– Я не голоден. Когда мы поедем к матери?
– Скоро.
– Я уже достаточно ждал.
Навстречу нам вдруг вышел очередной мой брат. Этот со спины мог бы сойти за нормального человека. Однако более уродливого лица мне еще не приходилось видеть – и это при том, что по отдельности каждой чертой он был очень похож на меня. Это уже начинало утомлять, право слово...
– Брат мой и господин, – учтивый кивок в мою сторону. Мне показалось, или в его глазах на мгновение мелькнула ненависть? Парень был примерно мой ровесник, и, похоже, я, как наследник, заступил ему дорогу. Ну так я же не просился!
В руках мой неудачливый брат держал поднос, а на подносе стоял графин и два бокала, в которых плескалась светло-золотистая жидкость. Наверное, белое вино.
– Отлично, отлично. То, что нужно с дороги, – отец взял один из бокалов.
– Я не буду обедать, пока вы не покажете мне...
– Я все покажу. Ты начинаешь испытывать мое терпение.
– Вы мое испытывали даже слишком.
– Выпей, – он протянул мне второй бокал. – И пошли.
Он свернул в боковой коридор и ускорил шаг. Я с бокалом в руке последовал за ним. Неужели сейчас он действительно исполнит обещание? Я почувствовал легкое волнение и поднес к губам бокал.
И успел сделать только один глоток.

Я видел _всё_. Коридор, по которому мы шли, его начало и конец. Спину отца и собственную спину. Я видел – и узнавал – что это именно я, как будто моя душа отделилась от тела и теперь смотрела на него со стороны. По инерции я сделал еще один шаг, а потом покачнулся и упал. Бокал в моей руке дернулся и вместе со мной полетел к полу, я вздрогнул и подхватил его – его, а не падающее тело, и тут же осознал, что бокал поймал не я, а мой брат. Я ощущал локтем и боком каменный пол, и в то же время я ощущал себя стоящим и с ленивым любопытством наблюдающим за расширенными зрачками и перекошенным ртом лежащего, и еще я чувствовал в руке бокал.
– Хочешь понять все? – раздался голос, и я не был уверен, что это сказал не я.
Я попытался ответить. Хоть что-нибудь – да, или нет, или да пошли вы все к черту. Но не смог, голосовых связок вдруг стало втрое больше, и три рта – я не знал, который из них мой. Я закричал – это получилось не сразу, а, когда получилось, то на три голоса.
Тогда я взял у себя из рук бокал с оставшейся жижей и влил себе в раззявленный рот.

Больше всего эти существа напоминали помесь между слоном и обезьяной. Передние и задние конечности у них были равной длины, и передвигались они когда на двух, а когда на четырех лапах. Кожа гладкая, почти безволосая. Хвоста нет. Уши маленькие и формой похожие на человечьи. Со слонами же сходство было в том, что на лицах существ, двумя ладонями ниже глаз (расположенных, кстати, впереди головы, а не по бокам) начинался хобот. Только у слонов сей заметный элемент представляет собой сросшиеся нос и верхнюю губу, у существ же был как бы продолжением лица. Вблизи основания на хоботе я заметил две дырочки – ноздри. Ни рта, ни подбородка у существ не было.
Общались они между собой посредством мысли – вернее, не совсем так, это нельзя назвать собственно общением. То, что помыслил один, тут же становилось достоянием всех, и каждый видел то, что видели его собратья, и мир воспринимал через их органы чувств так же, как через собственные.
Их глазами я озирал одновременно равнины, леса, горы – и другие ландшафты, названий которым я не знал, тоже. Подобные существа находились сразу в двух мирах, столь несхожих между собой, что я подумал, что один из них располагался вовсе не на Земле.
Ведь предполагали некоторые писатели, что на звездах живут другие существа.
Я наблюдал – со стороны и в то же время вроде как изнутри – как существа идут по равнине, неспешно, с повадкой тех, кому ничего в жизни не нужно бояться. Этим они тоже напомнили мне слонов, хотя, честно говоря, не так я хорошо знаю этих животных, чтобы судить, знакомо ли им такое великолепное, уверенное в себе спокойствие.
Однако однажды спокойствие слоноидов было разом нарушено. Они перестали ощущать своих собратьев из другого мира, перестали видеть чуждые ландшафты, и только краткая, меньше мгновения длившаяся, тень сильнейшей боли дала им понять, что этот другой мир внезапно перестал существовать вместе со всеми его обитателями.
Сейчас я полагаю, что именно погибшая в результате неведомой катострофы звезда была родиной слоноидов. Как они оказались на Земле – я не знаю. Наследственная память включает в себя лишь то, что пожелали в нее включить предки, а эту информацию они, видимо, сочли несущественной.
Я думаю, что Земля не была их родиной, также потому, что на нашей планете не существовало естественного источника Влаги. Эта субстанция не является жидкостью в обычном смысле этого слова, в чистом виде она даже не мокра. Это нечто уникальное, делающее слоноидов такими, какими они есть. Словно некий внешний носитель памяти, или даже души – если предположить, что именно душа отличает человека от животного, и делает его собственно человеком, то именно Влага отличает слоноидов (мне уже стыдно за это неуклюжее прозвание, но пусть уж остается) от прочих существ.
Итак, естественного источника Влаги на Земле не было. Оставался некоторый запас, довольно большой, но неминуемо конечный. Можно было продолжать прежнее существование, но только в течение нескольких десятков лет, а потом все слоноиды просто вымерли бы. Можно было попытаться стать частью здешнего мира, найти способ меньше потреблять Влагу и растянуть ее остатки на сотни, а то и тысячи лет.
Для интеграции в мир Земли был выбран человек. Этот вид был наиболее близок к слоноидам по набору хромосом и физическим показателям, кроме того, человеческий разум единственный из имеющихся на этой планете был способен вместить и вынести все то, что давала Влага.
Множество опытов оказалось безуспешными прежде, чем на свет появились первые потомки людей и слоноидов. Они все были самцами. Для слоноидов, насколько я понял, понятия пола не существовало вовсе, а земная природа, столкнувшись с чуждыми ей организмами, навсегда определила пол потомков двух с трудом совмещенных видов. Потому, сколько бы у меня ни было братьев, сестры не будет никогда, также, как и дочери.
Человеческих женщин слоноиды брали из небольшого близлежащего поселения. Люди, конечно, пытались помешать похищениям, но безуспешно. Однако спустя несколько лет они собрали большую армию из нескольких племен и нанесли слоноидам ответный удар. Бой был жестокий и стоил многих жертв как одной, так и другой стороне. После этого слоноиды стали более осторожны, ушли глубже в лес и стали понемногу собирать информацию о своих соседях, ранее исправно поставлявших биологический материал, а теперь ставших вдруг нешуточной угрозой. Собранные данные были неутешительны: люди оказались куда многочисленнее, чем слоноиды, гораздо лучше приспособлены к этому миру, бывшему для них родным, а также куда как более плодовиты. Слоноиды приняли это к сведению и более не вступали с людьми в открытое противоборство. Кроме того, тогда же появилась идея интегрировать своих потомков не только в биологический мир Земли, но и в социальную общность господствующего ее вида.
Далее проходили века. Запасы Влаги шли к концу, но очень медленно. Теперь она использовалась только для инициации детенышей. Потомки слоноидов и человеческих женщин были разнообразны. Большинство рождалось нежизнеспособными уродами, другие же могли существовать, но были безобразны и всю жизнь вынуждены прятаться от людей, которых с каждым годом становилось все больше. Только очень немногие были столь похожи на матерей, что могли неузнанными расхаживать среди людей. И только этим немногим разрешалось иметь потомство. Побочных уродцев сначала уничтожали во младенчестве, но по мере того, как вымирали прежние поколения и слоноидов становилось меньше, ценность каждого отдельно взятого индивидуума возросла. К тому же из таких неудачных детей получались отличные сторонники и слуги для удачных.
Потом я увидел ее. Свою мать. Я сразу понял, что это она, причем понял почему-то по ненависти, с которой она на меня смотрела. Вернее, не на меня, а на моего отца, и на стаю его братьев-и-слуг, которые ее окружали. А потом я снова увидел ее, теперь уже нынешнюю, постаревшую. Она быстро что-то рассказывала какой-то девушке. Девушка была лет восемнадцати, высокая, угловатая, как подросток, с прямыми темными волосами и узкими губами. Мне такие никогда не нравились.

Я пришел в себя на полу. На меня сверху вниз смотрели мой брат-и-слуга и мой отец-и-пока-господин.
– Нет, – выдавил я. – Я... не хочу.
– Как ты понимаешь, выбора у тебя нет. Ты такой, какой есть, и твоя судьба была определена еще до твоего рождения.
– Но я же жил отдельно от вас. Почти двадцать лет. Я вернусь в Петербург, или к бабушке...
– Если бы ты не вкусил Влаги, – отец покачал пустым бокалом, – твое превращение в одного из нас заняло бы еще двадцать лет. Если ты не вкусишь ее больше никогда в жизни, превращение займет около года. Но, я думаю, разумнее будет завершить его завтра вечером. Перед тем, как ты зачнешь первого сына.
– Нет!.. Я не...
– Ты так похож на моего отца. И на меня. Я думаю, если твои дети будут столь же человекообразными, это будет означать нашу победу. Устойчивый ген, – на лице отца была искренняя радость. – Согласно моим рассчетам, сейчас благоприятное время... Надо же, а я ведь уже перестал надеяться. Ты мой младший, из десятка предыдущих только он, – кивок на стоящего рядом урода, – кое-как годился в наследники. Видимо, дедушка был прав, и женщин действительно надо выбирать не только по генотипу, но и по характеру, как абсурдно это ни звучит. Знаешь, какие подходят лучше всего? Гордые, упрямые и агрессивные. Такие, что пугаются только в первый миг, а потом пытаются бороться. Твоя мать оказала нашему роду немалую услугу, она не только дала нам тебя, она еще и воспитала приемную дочь, причем именно так, как нам нужно. Ты ее видел. Она будет хорошей матерью для твоего первого сына.
– Нет, – прошептал я. – Нет...

Я видел во все стороны вокруг. Кажется, когда видишь на сто восемьдесят градусов, это называется «панорамное зрение». В таком случае, у меня оно было сверхпанорамным. Обеспечивалось это за счет того, что мои братья-и-слуги, сидевшие в повозке, смотрели в разные стороны. Правил повозкой я. Среди них бы нашлись более сноровистые в этом деле, но я сказал, что буду править, и никто не стал спорить. Повозка подпрыгивала на ухабах, и тогда я-другие цеплялся за дощатые бортики, и я чувствововал это дюжиной рук. Еще двумя руками я чувствовал поводья. Голова от непривычки кружилась, мне трудно было понять, где они, а где я, и где чьи руки, и правил я от этого еще хуже. Но никто мне этого не говорил. Даже мысленно.
Отец-и-пока-господин остался дома. Мне он тоже предлагал остаться, учитывая то, что превращение еще не завершено, но я настоял на том, что буду принимать участие в похищении своей самки. В конце концов, это мне она предназначалась. К тому же мне нужно привыкать к тому, какой я теперь. Сегодня вечером я снова выпью Влаги – на этот раз ничем не разбавленной – и приобщусь к своему народу навсегда.
А потом дам жизнь сыну.
Если все пойдет удачно, он будет похож на человека. Если все пойдет совсем хорошо, то все мои дети будут похожи на людей. На мне начнется новая раса. Больше не будет нежизнеспособных выродков. Больше не будет существ, подобных тем, что едут сейчас со мной – такие могли бы привидеться в кошмаре человеку с богатым воображением. Впрочем, и от них будет польза.
Одной из пар своих глаз я вижу цель, и одной из рук натягиваю левый повод. Коляска делает резкий поворот, а я делаю небольшое усилие и отделяюсь от я-сущности, становясь на краткое время я-личностью. На это не обращают внимания, влозможно, думают, что это специально для того, чтобы лучше справляться с повозкой. Жадно хватаю воздух единственным ртом и на мгновение даже закрываю глаза. Ничего не видно. Боже, какое счастье.
Когда я снова открываю глаза, девушка уже совсем близко. Она пытается убежать, она борется до последнего, но шансов у нее нет. Как и у меня. В сознание медленно просачиваются сознания братьев-и-слуг, и даже на заднем плане проступает отец-и-пока-господин. Он доволен. Мы довольны.
Дюжиной рук я-другие тянемся к самке и втягиваем ее в повозку. Она вырывается, кусается, кричит. Я-другие зажимаем ей рот и связываем руки. Дело сделано, можно возвращаться. Нынче вечером один-из-я примет Влагу и даст жизнь сыну-и-возможно-господину.
Делаю усилие и снова вырываюсь из общего сознания, пусть думают, что хотят. Пока мне удается удержаться в таком состоянии от одной минуты до десяти. Пока мне удается не впускать других в свою память и даже в свои мысли. Не знаю, как долго это продлиться, но времени у меня все равно самое большое – до вечера. До того часа, когда мне поднесут в кубке Влагу – величайшую драгоценность моего треклятого народа.
И я должен, обязательно должен успеть. Успеть остаться наедине с этой девушкой в моей комнате, где я на видном месте положил заботливо наточенный кинжал.